Значение слова ответ

Но и сквозь надежную жвачку я слышал ответ Замараева и ответный ответ Замараихи, на который Замараев отвечал ответом.

В общем довольно глупое шоу в котором садят человека в кресло и тот должен ответить на несколько вопросов,ответить должен правильно стоит сказать,а если ответ не совпадает с ответом ведущим то из огромного чана что висит над головой начинает лится ядовито-зелёная жидкость  пачкая одежду неправильно ответившего .

Мама немного удивилась вопросу, не зная, что ответить, но потом ответила:– Они, сынок, такие же, как и мы, каждый идет по своим делам: кто на работу, кто домой, кто на свидание, кто на вокзал…Женщина не надеялась, что ребенок буквально воспримет ее ответ, но по реакции малыша было видно, что он заинтересовался ее ответом.– А мы с тобой куда идем? – спросил он после некоторой паузы.– Домой, как и всегда после прогулки…– А где наш дом? – Как?

Они все в изумительной ясности духа стоят перед лицом России, эти степные дикари.Вероятно, они не больше чем «дикари» для какого-нибудь политикана-профессора или для тех неисчислимых, самомнящих межеумков и недоумков – попугаев, напетых на голос революции, с совиной слепотой предавших Россию на наших глазах.Степные наездники, беглые на вольный Дон московские мужики и суровые хохлы Остраницы – все это свирепое и вольное казачество три века назад неизмеримо яснее, сильнее и вернее знало и чуяло ход России и свой долг перед нею до самой последней крови, до самой мучительной смерти, чем все то, что на наших глазах, со всеми партиями и лидерами, журналами, литературами и театрами, сошло в России таким кровавым маревом…На другой день осажденные казаки ответили турецкому султану, и к ответу их, вероятно, приложили руку и азовские запорожцы, хорошо поднаторевшие в такой переписке.Казачий ответ, можно сказать, врезается в наш сегодняшний день, в каждую живую душу.

У человека телоОдно, как одиночка,Душе осточертелаСплошная оболочкаС ушами и глазамиВеличиной в пятакИ кожей - шрам на шраме,Надетой на костяк.Летит сквозь роговицуВ небесную криницу,На ледяную спицу,На птичью колесницуИ слышит сквозь решеткуЖивой тюрьмы своейЛесов и нив трещотку,Трубу семи морей. Душе грешно без тела,Как телу без сорочки,-Ни помысла, ни дела,Ни замысла, ни строчки.Загадка без разгадки:Кто возвратится вспять,Сплясав на той площадке,Где некому плясать?И снится мне другаяДуша, в другой одежде:Горит, перебегаяОт робости к надежде,Огнем, как спирт, без тениУходит по земле,На память гроздь сирениОставив на столе. Дитя, беги, не сетуйНад Эвридикой беднойИ палочкой по светуГони свой обруч медный,Пока хоть в четверть слухаВ ответ на каждый шагИ весело и сухоЗемля шумит в ушах.Категория:Фильмы по алфавитуКатегория:Фильмы 1974 годаКатегория:Фильмы СССРКатегория:Фильмы Андрея Тарковского

Помните, тишина — иногда самый лучший ответ на вопросы.

Дмитрий: Ну, вы и валите!.. Так, Дмитрий Колдун… это что, другой Дмитрий Колдун есть? Ну, я наверное отвечу, что… вот был бы вариант Я!.. О, точно! Ответ — Я!

Идеальный уклончивый ответ на вопрос «Когда?»: «Это будет зависеть от сочетания воли и обстоятельств».

Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскалённый на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом. Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у Екатерины, — то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось звуковое кино и радио — было совершено не одним злодеем, не в одном потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв. И только ли ужасен этот взрыв атавизма, теперь увертливо названный «культом личности»? Или страшно, что в те самые годы мы праздновали пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на них уже был получен? Или страшней еще то, что и тридцать лет спустя нам говорят: не надо об этом! если вспоминать о страданиях миллионов, это искажает историческую перспективу! если доискиваться до сути наших нравов, это затемняет материальный прогресс! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о прокатных станах, о прорытых каналах… нет, о каналах не надо… тогда о колымском золоте, нет и о нем не надо… Да обо всем можно, но — умеючи, но прославляя… Непонятно, за что мы клянем инквизицию? Разве кроме костров не бывало торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное право? Ведь крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться. И он мог колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки…

Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда приписывает 37-му году, видят в создании придуманных вин и в пытках. Но это неверно, неточно. В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье ПОЧТИ НИКОГДА и не было выяснением истины, а только и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда неподготовленного человека — согнуть, протащить через узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так чтобы взмолился он о другом конце — а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. (Несмышленыш вечно упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.) Чем больше миновало бесписьменных лет, тем труднее собрать рассеянные свидетельства уцелевших. А они говорят нам, что создание дутых дел началось еще в ранние годы органов, — чтоб ощутима была их постоянная спасительная незаменимая деятельность, а то ведь со спадом врагов в час недобрый не пришлось бы Органам отмирать. … Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: наган на стол. Так шло не только политическое, так шло и «бытовое» следствие. … Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало — значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И раз дутые дела были всегда — то насилия и пытки тоже были всегда, это не принадлежность 1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно сейчас в воспоминаниях бывших зеков иногда прочесть, что «пытки были разрешены с весны 1938 года». Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток не было никогда. В первые послереволюционные годы в «Еженедельнике ВЧК», «Красном мече» и «Красном терроре» открыто дискутировалась применимость пыток с точки зрения марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлечен положительный, хотя и не всеобщий. Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для применения пыток требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого следственного дела (пусть и получалось оно легко), — то в 1937-38-м в виду чрезвычайной ситуации (заданные миллионные поступления на Архипелаг требовалось в заданный сжатый срок прокрутить через аппарат индивидуального следствия, чего не знали массовые потоки, «кулаческий» и национальные) насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как требовала их работа и заданный срок. Не регламентировались при этом и виды пыток, допускалась любая изобретательность. В 1939-м году такое всеобщее широкое разрешение было снято, снова требовалось бумажное оформление на пытку и может быть не такое легкое (впрочем, простые угрозы, шантаж, обман, выматывание бессонницей и карцером не запрещались никогда). Но уже с конца войны и в послевоенные годы были декретированы определенные к а т е г о р и и арестантов, по отношению к которым заранее разрешался широкий диапазон пыток.

Я бы охарактеризовал поколение 20 — 25-летних, как поколение «Википедии». У них отсутствует навык долгой монотонной деятельности. Не надо что-то старательно изучать или анализировать, можно всегда включить гаджет и найти правильный ответ в Сети. Нет долговременного места работы. Нет долгих отношений с девушкой. Знак сегодняшнего времени — это ютьюб. Коротко, а в конце ржака.

Диалог Анжелики и короля: Король: — Я Вам так доверял! Я Вас так ценил! Разве я мог подумать! Вас освободили от всех налогов и платежей, а в ответ Вы вели себя как какая-нибудь!..Анжелика: — О, сир, я понимаю, что Вы обо мне думаете, но дурные слова Вам не к лицу!— Я Вас уничтожу! — Я Вас не боюсь! — Вы ещё не знаете, на что я способен! Почему Вы укрывали этого мадьяра? — Вы же знаете, сир, что он спас мне жизнь! — И теперь он Ваш любовник? — Я свободна! — Нет, Вы не свободны!

Мария-Антуанетта: Увы, нет. Габриэлла де Полиньяк не из тех существ, которыми можно владеть. Именно это пленило меня, когда я впервые увидела её в Трианоне. Она вела себя, будто дома. Вольно и раскованно — будто жила там всегда. Габриэлла никогда не заботилась о том, чтобы мне нравиться. Но я люблю эту её свободу. Наверное, вам кажется странным, что сейчас её нет рядом, когда она так мне нужна. Я — королева Франции, а её ответ меня взбесил. Я вынуждена признать, что я — её пленница. Почти два часа назад я попросила мадам Кампан вызвать её ко мне. А Габриэлла ответила, что она, видите ли, раздосадована. Что значит «раздосадована»?! что я сделала для того, чтобы быть ей неприятной?

Примечание: никаких рукописных данных статьи не обнаружено. Приложение «Предложения по характеру текста для обложки» в ответ на письмо изд-ва «Кипенхойер и Вич» в Кёльне, адресованное Феликсу Гуггенхейму в Лос-Анджелесе от 12 марта 1952 года, в литературном наследии Эриха Марии Ремарка (Р—С. 6F. 7/001). Похожие пассажи встречаются в предисловии к сигнальному изданию романа (под названием «Spark of Life») в американском журнале «Колльер», январь 1952 года.