To, что узаконил Ветхий Завет и отверг Новый

Особняком стоят детское рабство, секс-рабство, смертельное рабство, домашнее рабство и ряд др.* * *Со временем меняются лишь названия рабов, а формы эксплуатации остаются те же.

Но для меня и не в этом суть, ибо разумеется, будь идея, у которой мы в рабстве, вдохновеннейшей, восхитительнейшей, освежительно мокрой и насквозь солнечной, рабство оставалось бы рабством, поскольку нам навязывали бы ее.

Гиббон смотрел на «историю упадка и разрушения Римской империи» сквозь туман пятнадцати веков глазами человека XVIII столетия, но он изобразил рост христианства, его разрушительную работу и политическую победу так ярко, как будто он сам лично был свидетелем процесса, который утвердил физическое рабство рабством духовным, заменив языческую свободу критикующей мысли бешеным фанатизмом церковников и монахов.

Если другой писатель знает, что о его произведении будут судить не с политической, а с художественной точки зрения, и дадут жить или не жить ему, исходя из личных вкусов (личных или групповых, это все равно), то это покажется ему рабством, и это рабство нисколько не нужно для революции даже в настоящий момент.

Мы были и останемся рабами Германии, с тою выгодой, что после войны наше внутр<еннее> рабство станет рабством внешним и наша внутр<енняя> политич<еская> борьба превратится в борьбу за политическ<ую> независимость.

Императрица стремилась доказать, что условия жизни подневольного крестьянства за время ее царствования сильно изменились – и крестьянские ребятишки больше не бегают по снегу босиком, а даже носят валеночки и тулупчики, и избы стали строить не с бычьим пузырем в окнах вместо стекол, а даже вполне застекленные и двухэтажные, – а тут Княжнин в открытую называет рабство – рабством!

Демократия сулила гражданам свободу, но обернулась (как убедили россиян) экономическим рабством, а Империя сулит рабство, но люди отныне ждут империю как свободу.

Но трудно уже понять в наше время, для чего те простые рабочие люди, которые составляют народ и дают своими трудами возможность жизни тем, кто ими распоряжается, будь это босняки, герцеговинцы, сербы, черногорцы, немцы, русские, поляки, индусы, англичане, французы, – трудно понять, для чего эти люди, тяготящиеся своим рабством, стремящиеся повсюду к освобождению, могут или спокойно переносить свое ничем не оправдываемое и необъяснимое рабство, или для освобождения от него прибегать к тому самому средству, которое было причиною и теперь составляет главную причину их порабощения: к насилию, к войне, к убийству.

Народ хам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой и надевает себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается на свое порабощение, но даже ищет его.

Вот он рассказывает об исходе израильтян из египетского рабства: «…рабство людей было хотя и горькое, но спокойное, обеспеченное и сытное…Это было рабство скорее психологическое: люди работали, ели, но они становились как бы согнутыми нравственно, духовно».