Значение слова вовсе не

Ожидание вовсе не так утомительно, особенно если знаешь, как с толком потратить время. Номер сезона: 2 Номер серии: 22

Джейми: Тут ни ручки, ни замка. Доктор: Это даже не дверь. Это кирпичная стена с нарисованной дверью.Джейми: Как откроешь дверь, которая вовсе не дверь?Доктор: Дай подумать.Джейми: То, что нам нужно - это таран.Доктор: (задумчиво) Когда дверь - не дверь?Джейми: Сейчас не время для загадок! Доктор: (осознаёт) Когда дверь - не дверь, а? Когда она приоткрыта! (непереводимая игра слов: слово "приоткрытая" (ajar) - омоним "a jar" ("банка"))

Скажи мне, с каких пор салфетки и тарелки твоей матушки стали для тебя так важны? Я помню юного хоббита, который все время убегал в лес в поисках эльфов, задерживался там допоздна и среди ночи тащил домой глину, прутья и светлячков. Этот юный хоббит всегда мечтал выяснить, что же все-таки творится за пределами Шира. Мир вовсе не в твоих книгах и картах. Он вон там — за окном.

Тому, кто хочет понять природу красоты, надо первым делом задать себе вопрос: где она находится? Можно ли считать, что она — где-то в женщине, которая кажется прекрасной? Можно ли сказать, что красота, например, в чертах ее лица? Или в фигуре?Как утверждает наука, мозг получает поток информации от органов чувств, в данном случае — от глаз, и без интерпретаций, которые делает визуальный кортекс, это просто хаотическая последовательность цветных пятен, оцифрованная зрительным трактом в нервные импульсы. Дураку понятно, что никакой красоты там нет, и через глаза она в человека не проникает. Говоря технически, красота — это интерпретация, которая возникает в сознании пациента. Что называется, in the eye of the beholder.Красота не принадлежит женщине и не является ее собственным свойством — просто в определенную пору жизни ее лицо отражает красоту, как оконное стекло — невидимое за крышами домов солнце. Поэтому нельзя сказать, что женская красота со временем увядает — просто солнце уходит дальше, и его начинают отражать окна других домов. Но солнце, как известно, вовсе не в стеклах, на которые мы смотрим. Оно в нас.

Извечная тема «выбора» в партизанской войне и на оккупированной территории стояла острее и решалась разнообразнее, мотивированность человеческих поступков была усложненнее, судьбы людей богаче, зачастую трагичнее, чем в любом из самых различных армейских организмов. И вообще элемент трагического, всегда являющийся существенным элементом войны, проявился здесь во всю свою страшную силу. Можно сказать, не боясь впасть в преувеличение, что для полнокровного изображения в литературе трагедии оккупированных территорий слишком бледны употребляемые для обычного бытописания краски. Здесь нужны совершенно другие средства и страсти масштаба шекспировских. Я всегда с большой робостью берусь за этот материал и, может быть, вовсе не взялся бы, если бы не мысль о быстротекущем времени, с каждым годом все меньше оставляющем нам свидетелей и свидетельств той невообразимой по человеческим переживаниям эпохи.

Дело, как мне кажется, вовсе не в боевом результате той или иной операции или действия, для литературы о войне одинаково важны как удачи, так и поражения, большие и малые. К тому же, что такое победа, а что поражение с точки зрения нравственной или философской, которые больше всего другого интересуют в искусстве? Ивановский (повесть «Дожить до рассвета»), разумеется, был побежден и погиб на своем маленьком поле боя, но если он из тех людей, о которых сказано, что их можно убить, но нельзя победить, то его поражение явственно превращается в иное, противоположное качество. Именно на стыке этих взаимоисключающих понятий и таятся значительные возможности литературы, нередко, к сожалению, игнорируемые нами, привыкшими к предельной ясности, с которой соседствует упрощенчество.

Я отдаю себе отчет, что критика, как и критики (впрочем, как и писатели), бывают разными. Правда, критики в моем сознании не делятся на тех, которые меня хвалят и которые меня ругают. Дело не в том, чтобы тебя похвалили. Приятно, конечно, когда написанное произведение находит у критика такое же понимание, как у автора, когда критик не выискивает в нем то, что с удовольствием потом осудит… В то же время бывает так, что иной критик по разным причинам не приемлет данной манеры автора и заранее настроен неприязненно. Именно эта его настроенность выдает себя с самого начала, нередко с заголовка, и я уже знаю все, что последует дальше. Больше того — еще в процессе работы над повестью я уже предвижу, что скажет определенного толка критик, предвижу весь несложный ход его мотивировок и рассуждений. Читать его рецензию бессмысленно, потому что автор и рецензент как бы на разных берегах реки и каждый видит нечто обратное тому, что видит его оппонент. Про такого критика исчерпывающе гласит пословица: ему про Фому, а он про Ерему. Случается и так, что критик ругает автора вовсе не за то, что действительно задевает критика, старательно им замалчивается, и он отыгрывается на мелочах и положениях, которые при желании можно истолковать различно. Приятно читать рецензию, пусть самую строгую, где критик стремится взглянуть на проблему твоими глазами и судит тебя с твоей же позиции. При этом давно замечено, что совершенно так же, как первый критик стремится подхватить любой действительный промах автора, чтобы использовать его против последнего, так же второй критик охотно готов переоценить малейшую удачу писателя, но и тот и другой оставляют истину за рамками своих рассуждений. Впрочем, оно и понятно. Отстаивая или отрицая позицию автора, каждый из критиков оружием собственной аргументации прежде всего обосновывает собственную позицию, к которой произведение автора порой имеет весьма отдаленное отношение, являясь лишь поводом для критического самовыражения.

Мунро: Доктор Хендерсон, это бригадир Летбридж-Стюарт и... Лиз: Элизабет Шоу.Бригадир: Как ваш пациент? Можем мы повидаться с ним?Хендерсон: Разумеется, но сейчас от него мало толку.Бригадир: Он всё ещё без сознания?Хендерсон: Большую часть времени. Несколько раз приходил в себя, но затем снова отключался.Лиз: А что с ним не так?Хендерсон: Не могу сказать... у меня никогда не было такого пациента, как он.Лиз: Что вы имеете в виду?Хендерсон: Его сердечно-сосудистая система не похожа ни на одну из тех, что я видел раньше. И мне сказали, что его кровь не выходит идентифицировать.Бригадир: Превосходно. Возможно, это Доктор. (подходит к спящему Доктору и смотрит ему в лицо)Лиз: Вы его знаете?Бригадир: Что?.. Нет, я думал, что это он, но этого человека я вижу впервые. Я никогда раньше его не встречал.Доктор: (просыпается) Летбридж-Стюарт?.. Друг мой, как я рад тебя снова видеть...Хендерсон: Он знает вас, сэр.Бригадир: Это невозможно. (Доктору) Ладно. Смотрите сюда. Вы меня слышите? Кто вы?Доктор: Ты меня не узнаёшь?Бригадир: Уверен, что мы никогда раньше не виделись.Доктор: О господи... Я же не мог так сильно измениться... Надо увидеть, что они со мной сделали. Можно одолжить зеркальце? (Лиз Шоу достаёт из сумки зеркало, Доктор смотрит на себя; разочарованно) О нет! Это вовсе не я! Неудивительно, что ты меня не признал. Это лицо, эти волосы... (гримасничает) Не знаю... Разница значительная. Ты так не считаешь?.. (молчание) Нет, не считаешь.

Когда наш современник старается представить себе Средневековье, ему кажется, что добиться своей цели он может лишь напряженной работой воображения. Средние века видятся ему зловещей эпохой, отступившей во мрак прошлого, тем часом истории, когда на небе вовсе не появлялось солнце, а тогдашние люди, общественное устройство в корне отличалось от того, что мы видим сейчас. А ведь достаточно получше присмотреться к нашей Вселенной, читать каждое утро свежие газеты, чтобы понять: Средневековье у нашего порога, оно не желает уходить прочь и выражает себя не только в материальных памятниках.

Воля к власти вовсе не обязательно оказывается волей к государственному управлению.